веки веков великий сын этой земли Шота Руставели, значит, и молился о спасении души своей и нашей, в этом скромном и в чем-то неугаданно-величественном храме.

Высокие слова, употребляемые Отаром здесь, не резали слух, ничто здесь не резало слух, не оскорбляло глаз и сердце, и все звуки и слова, произносимые вполголоса и даже шепотом, были чисты и внятны (Астафьев, 1986, 125–126).

Рассказ был опубликован в журнале «Наш современник» через год после назначения министром иностранных дел СССР Эдуарда Шеварднадзе. Тридцать лет спустя в некрологе Шеварднадзе журналист Николай Долгополов так вспоминает момент назначения:

Сначала удивление: человек, говорящий по-русски с грузинским акцентом, вдруг назначается горбачевским министром иностранных дел. Он ведь и языков не знает. Но у Шеви, как звал его весь мир, были отличные переводчики. А какие речи он будет произносить? А такие: прекрасные, умные, блещущие юмором. Их писал для него старинный друг, гениальный советник и идеальный спичрайтер, мой знакомец по «Комсомольской правде», коренной грузин и русофил Теймураз Мамаладзе. И когда доводилось видеть Шеварднадзе на каком-либо международном форуме или сопровождать во время визита, можно было за честь Родины не волноваться. С тяжелым акцентом и легким сердцем Эдуард Амвросиевич зачитывал искусно для него написанные тексты (Долгополов, 2014).

Говорящий с сильным грузинским акцентом политик, успевший перед добровольным уходом в отставку публично предупредить о готовящемся путче 1991 г., Шеварднадзе покинул столицу СССР и вернулся в Грузию, где на некоторое время стал президентом. В многочисленных интервью, данных впоследствии, в том числе и после передачи власти Михаилу Саакашвили, Шеварднадзе объяснял свой уход из СССР невозможностью для человека с неродным русским языком заниматься политикой в новой России «национального возрождения». После перестройки он вернулся не в советскую Грузию, в которой родился, вырос и возглавил коммунистическую партию, а в Грузию «национального возрождения». Грузинскому акценту не было больше места в «национальном возрождении» России. Но случилось это в 1990–1991 гг.

А словосочетанием «русское национальное возрождение» оправдывал свое глумление над грузинами с их акцентом Виктор Астафьев в 1986 г.[33] Переписка В. Астафьева с Н. Эйдельманом, разразившаяся в августе – сентябре 1986-го и до 1990 г. ходившая тысячами копий в самиздате, была опубликована без купюр в культовом перестроечном рижском журнале «Даугава» после смерти Н. Я. Эйдельмана (Эйдельман, Астафьев, 1990).

Однако мотив грузинского акцента как символа чужеродности грузин в России мы замечаем и в гораздо менее массовой, но рефлексивно более тонкой философско-политической плоскости. Речь идет о восприятии известными деятелями русского национального возрождения философского творчества Мераба Мамардашвили. Начиная с 1990 г., когда Мамардашвили, активный политический противник президента Звиада Гамсахурдия, скоропостижно скончался в аэропорту Внуково, откуда намеревался вылететь в Тбилиси, в русской праворадикальной публицистике началась поразительная по ярости публицистическая кампания. Целью этой кампании было и остается вычеркивание Мамардашвили из списка «русских философов». Чем активнее друзья и ученики Мамардашвили печатали и перепечатывали работы философа, чем больше появлялось переводов его сочинений на иностранные языки, тем яростнее становились его враги. И спустя 12 лет после смерти философа «русская правая» пишет о нем так, словно Мамардашвили жив и может с того света вступить в дискуссию. Так, известный философствующий публицист Константин Крылов публикует 30 апреля 2002 г. на своей странице в «Живом Журнале» (http://krylov.livejournal.com) три взаимосвязанных текста, один из которых – это размышление самого Крылова о передразнивании акцентов как излюбленной забаве московской интеллигенции (1980-х гг.), другой – пример такого передразнивания собственного сочинения, а третий – памфлет Дмитрия Галковского, мишенью которого Мамардашвили (Мамарда, как называет его Крылов) становится уже не столько как «русский философ», сколько как философ вообще.

Все три текста – мемуар об акцентах, пример пародии и инвектива Галковского – передают атмосферу исторжения «грузинства» из нового «русского мира» в дискурсе национальной консолидации и очищения от инородчества, даже ценой расставания со сталинским советским мифом «дружбы народов».

Приведу полный текст записи Константина Крылова:

Мамардашвили

Одно время я развлекал друзей на факультете пародированием текстов Мамарды. Производство этой продукции не составляло труда: нужно было заучить наизусть несколько «главных мыслей» (точнее, несколько характерных выражений) и, потряхивая «культурным багажом», саморазворачивать логос, не забывая имитировать грузинский акцент. Имитация акцента мне давалась хуже всего – возможно, потому, что само это занятие отдавало советским юмором (интересно, кстати, что большинство известных мне отмороженных демократов умело и с удовольствием воспроизводили всяческие «акценты», и вообще любили кривляться «по таким поводам» – что наводит на некоторые размышления). Но с «содержательной частью» проблем не возникало.

Получалось примерно следующее:

Мы собрались здесь, чтобы поговорить о философии. Я начну с такого утверждения, что философия сама по себе нам не дана, не дана, и все, а открывается нам только как бесконечная такая культурная перспектива, разворачиваемая из одной точки, которая находится где-то внутри когнитивного акта, внутри акта понимания. Но акт понимания построен так, что внутрь него мы зайти не можем, то есть – я мыслю, значит, я существую, я как бы выталкиваюсь к существованию вот этой самой мыслью, что я существую, я существую, в то время как я думаю, что мыслю. Я оказываюсь не в том месте, в котором я есть, где находится моя неотменимая ответственность. И вот эта ответственность, вот эта бесконечная форма, о ней говорил Декарт – «я мыслю, когда я мыслю», то есть я Декарт, в то время как я мыслю себя, но в чем? В пространстве вот в этом. Картезианская революция – это такое вот самоопределение мысли в существовании. И тут перед нами возникает проблема причинной связи, невытекания момента последующего из вот этого предыдущего момента. Существование субстанции, поддержание существования этого – это ведь чудо. Чудо не меньшее, чем сотворение мира. С этого и начинается мысль, как суверенная стихия мышления. Что это значит? Я мыслю, когда я мыслю, то есть я причина самого себя, и это значит, что я свободен. Это и есть точка свободы, точка безумия, в которой мы развязаны для бытия, как говорил Мандельштам. Вот эта самая точка, точка ответственности, она – и т. п.

Update: к теме. Галковский, как всегда, точен:

Во всех советских средствах массовой информации с завидной регулярностью печатаются многочисленные воспоминания, аналитические статьи, архивные материалы, эссе, посвященные памяти «Великого Мераба» и содержащие примерно следующие «философские диалоги»:

Иван: Скажите пожалуйста, что мне делать. Я вот тут чай налил, а пить его не могу – кипяток.

Мераб: Жды пят мынут. (Пауза в пять минут)

Иван: Мераб, пять минут прошло. Что делать?

Мераб: Тыпэр пэй.

И далее по Иванушкиным мемуарам:

«Я стал пить. Чай был душистый, теплый. Внезапно слезы подступили к глазам – а Мераб, скромный великий человек, стоял у кухонного окна, облокотившись на подоконник, курил трубку, смотрел на меня и ласково, понимающе, улыбался. Я перевернул допитую чашку донышком вверх, положил ее на блюдце, встал, тихо подошел к Мерабу, скользя шерстяными носками по холодному линолеуму, опустился на колени и поцеловал жилистую, пропахшую табаком руку мыслителя: «Спасибо, Учитель».

Характерно, что шулер именно грузин. Это в советских условиях не настораживало (как это – грузинский… философ?), а придавало дополнительную подлинность. Советскому интеллигенту при одном слове – «Грузия» полагалось глупо улыбаться от нахлынувшего счастья. Знаменитая грузинская интеллигенция, добрый деликатный народ. В промозглом сером Париже на панелях продают себя русские графини, графы-кокаинисты роются в клоаках; а в Солнечном Тбилиси идет джигитовка – целые эскадроны в развевающихся бурках с саблями наголо врываются на горные вершины мирового духа. От всех этих бесконечных джугашвили, ментешашвили, орджоникидзе, берий, окуджав, енукидзе, мжаванадзе, рухадзе, шеварднадзе, георгадзе, а равно противостоящих им, но тоже совершенно НЕИНТЕРЕСНЫХ И НЕ НУЖНЫХ НИКОМУ